Алексей Кондратьевич Соврасов. Родился 12 (24) мая 1830 года в Москве, в семье купца 3-й гильдии Кондратия Артемьевича Саврасова. Отец и сын некоторое время писали свою фамилию через «о» — Соврасов (в частности, А. К. Саврасов так писал свою фамилию до середины 1850-х годов).
Осенью 1857 года в возрасте 27 лет Алексей Саврасов женился на 31-летней Софье Карловне Герц (1826—1895), сестре учившегося вместе с ним художника Константина Герца, а также сестре известного в то время археолога и историка искусства Карла Герца .
Венчание происходило в Церкви Трёх Светителей у Красных ворот. В метрической книге сохранилась запись:
Сентября двадцатого дня повенчаны законным браком:
жених: Преподаватель в Училище живописи и ваяния, академик, титулярный советник Алексей Кондратьевич Саврасов, холостой, православного вероисповедания, жительство имеет в приходе сей церкви в доме князя Ивана Владимировича Шаховского. От роду имеет 26 лет.
невеста:
Дочь московского купца Карла Эрдмана Герц, девица, домашняя учительница Аделаида Софья Карловна Герц, 30 лет, евангелического лютеранского вероисповедания, жительство имеет в приходе Большого Вознесения, что на Малой Никитской в доме поручика Петра Степановича Михайловского…
Поручителями были сверх означенных жениха и невесты. По женихе: академик коллежский асессор Николай Александрович Рамазанов, поручик 2-го Московского кадетского корпуса Николай Александрович Медведев и из дворян артист императорских московских театров Иван Карлович Бришман.
В браке родилось четыре дочери и один сын. Одна умерла в детском возрасте от скарлатины, другая умерла новорождённой в Ярославле (1871), две другие — Вера (род. 1861) и Евгения (род. 1867). В конце 1876 года брак распался . Жена уехала с дочерьми Верой и Евгенией в Санкт-Петербург к родной сестре Аделаиде Герц. Она умерла 19 июля 1895 г., похоронена в монастыре Троице-Сергиевой Приморской пустыни в 20 км от Санкт-Петербурга.
Саврасов больше не женился официально, но в его жизни было ещё две женщины.
В 1887—1888 гг. Алексей Саврасов жил в Москве с Верой Ивановной Киндяковой. В ее квартире он написал несколько картин .
С 1893 года и до конца жизни Саврасов жил в Дорогомилово-Тишинском переулке близ Плющихи с Екатериной Матвеевной Моргуновой (ок. 1856 — ок. 1920) . Не смотря на то, что художнику уже было 63 года, когда они стали жить вместе,у них родились двое внебрачных детей, будущий российский и советский художник — сын Алексей Алексеевич Моргунов и дочь Надежда.На Моховой, бок о бок с Румянцевским музеем — ныне Ленинской библиотекой, — у входа в «меблированные комнаты» остановился извозчик, из саней вылез мой приятель, художник Н. В. Неврев. Мы, так сказать, столкнулись.
— Зайдем к Саврасову, возьмем его с собой и пойдем завтракать в «Петергоф».
Я не был знаком с Алексеем Кондратьевичем Саврасовым, но преклонялся перед его талантом. Слышал, что он пьет запоем и продает по трешнице свои произведения подворотным букинистам или украшает за водку и обед стены отдельных кабинетов в трактирах.
Поднимаясь в третий этаж, Неврев рассказал мне, что друзья приодели Саврасова, сняли ему номер, и вот он уже неделю не пьет, а работает на магазины этюды…
— Я вчера к нему заходил, — прекрасную вещь кончает… Пишет с натуры через окно сад и грачиные гнезда… Нарочно сейчас приехал к нему посмотреть.
Дверь была чуть приотворена. Мы вошли. Два небольших окна глядят в старинный сад, где между голых ветвей, на фоне весеннего неба, чернеют гнезда грачей.
Мне вспомнились слова И. И. Левитана:
— Я ученик Алексея Кондратьевича.
В комнате никого не было. Неврев пошел за перегородку, а я остановился перед мольбертом и замер от восторга: свежими, яркими красками заря румянила снежную крышу, что была передо мною за окном, исчерченную сетью голых ветвей берез с темными пятнами грачиных гнезд, около которых хлопочут черные белоносые птицы, как живые на голубом и розовом фоне картины.
За перегородкой раздался громкий голос Неврева:
— Да вставай же, Алеша! Пойдем в трактир… Ну же, вставай!
Никакого ответа не было слышно.
Я прошел за перегородку. На кровати, подогнув ноги, так как кровать была коротка для огромного роста, лежал на спине с закрытыми глазами большой человек с седыми волосами и седой бородой, как у библейского пророка. В «каютке» этой пахло винным перегаром. На столе стояли две пустые бутылки водки и чайный стакан. По столу и на полу была рассыпана клюква.
— Алеша, — тормошил Неврев.
— Никаких! — хрипел пьяным голосом старик.
— Никаких! — повторил он и повернулся к стене.
— Пойдем, — обратился ко мне Неврев, — делать нечего. Вдребезги. Видишь, клюквой закусывает, значит, надолго запил… Уж я знаю, ничего не ест, только водка да клюква.
Потормошил еще — ответа не было. Вынул из кошелька два двугривенных и положил на столик рядом с бутылками:
— Чтобы опохмелиться было на что, а то и пальто пропьет.
Неврев был в восторге от картины:
— Ведь это же старый Алексей Кондратьевич. Вчера утром я подмалевку видел, а сейчас почти закончено… Надо присмотреть, чтобы спьяна не испортил… Забегу к нему завтра утром…
Так я в первый раз видел знаменитого художника, одного из основоположников русского пейзажа. Это было 25 марта, в солнечный день, в конце 80-х годов.
Потом как-то через год или два я зашел однажды в эстампный магазин «Ницца» и увидел знакомую картину, ту самую, которую я видел в номере на Моховой. Внизу стояла подпись красной краской «А. Саврасов», видно, что сделана дрожащей рукой.
— Я видел у Саврасова эту картину, — заявил я владельцу магазина.
— Это не она, а повторение. Та картина давно продана, но Алексей Кондратьевич делает повторения. Да это уж далеко не то. Совсем старик спился… Жаль беднягу.
Оденешь его — опять пропьет все. Квартиру предлагал я ему нанять — а он свое: «Никаких!», — рассердится и уйдет. Как раз вчера писал у меня. Есть еще такие повторения, и не плохие. В прошлом году с какой-то пьяной компанией на «Балканах» сдружился. Я его разыскивал, так и не нашел… Иногда заходит оборванный, пьяный или с похмелья. Но всегда милый, ласковый, стесняющийся. Опохмелю его, иногда позадержу у себя дня на два, приодену — напишет что-нибудь. Попрошу повторить «Грачи прилетели» или «Радугу». А потом все-таки сбежит. Ему предлагаешь остаться, а он свое: «Никаких!..»
Видел я Саврасова еще раз, Великим постом, когда он ехал по Мясницкой с Лубянской площади, совершенно пьяный, вместе со своим другом Кузьмичом, который крепко его держал, чтобы он не вывалился из саней. Кузьмичом звали И. К. Кондратьева — старого писателя, работавшего в журналах и писавшего романы для издателей с Никольской. Жил он всегда на «Балканах» в Живорезном переулке, куда, видимо, и вез Саврасова, приютившегося у него.
На углу Столешникова и дальше по Петровке, где теперь огромный дом № 15, тогда стояли дома Рожнова. Там помещались магазины, между прочим, модный шляпный магазин Вандраг, булочная Савостьянова, парикмахерская Андреева. А между ними большая гостиница «Англия» с трактиром, когда-то барским, а потом извозчичьим и второстепенным. Во дворе находились два двухэтажных здания меблирашек и стоянка для извозчичьих лошадей…
Вход в трактир был со двора, а другой и въезд во двор — со стороны Столешникова переулка.
И вот на тротуаре около этих ворот я увидел огромную фигуру, в коротком летнем пальтишке, в серых отрепанных брюках, не закрывавших разорванные резиновые ботики, из которых торчали мокрые тряпки. На голове была изношенная широкополая шляпа, в каких актеры провинциальных театров изображают итальянских бандитов. Ветер раздувал косматую гриву поседелых волос и всклокоченную бороду.
Я подошел ближе. Он правой рукой шарил в кармане и сыпал на ладонь левой копейки. Я взглянул в лицо.
— А…
Я узнал Саврасова, когда-то любимого профессора Училища живописи, автора прославивших его картин «Грачи прилетели» и «Разлив Волги под Ярославлем»…
Много я видел его этюдов и рисунков по журналам — и все на любимую тему — начало весны.
— Алексей Кондратьевич, здравствуйте.
— Погоди… четыре… пять… — считал он медяки. — Здравствуйте, Алексей Кондратьевич!
— Ну? — уставился он на меня усталыми покрасневшими глазами.
— Я — Гиляровский. Мы с вами в «Москве», в «Волне» работали.
— А, здравствуйте! У Кланга?
— Да, у Ивана Ивановича Кланга.
— Хороший он человек… Ну вот… А сам дрожал, лицо было зеленое…
— Вот собираюсь опохмелиться. Никак не могу деньги собрать, за подкладку провалились.
— Вот что, Алексей Кондратьевич. Пойдем ко мне,-
предложил я, — выпьем, закусим…
— Куда ж это?
— Вот рядом, в дом, где балкон.
Он вдруг поднял голову, воззрился на что-то, посвежел, помолодел как-то сразу, глаза загорелись. Ткнул меня в бок, а правой рукой указывал на крышу церкви напротив, на углу Петровки.
— Гляди, гляди!..
По крыше тихо сползала лавина снега, а на ней сидела ворона, что-то торопливо, энергично долбившая клювом. Лавина двинулась быстрей, нависла на миг всей массой над тротуаром. Часть ее оторвалась и рухнула вниз, распугав, к счастью благополучно, прохожих, а на другой половине, быстро сползавшей, ворона продолжала свое дело. И когда остальное снежное плато рухнуло, ворона приподнялась, уселась на самом желобе и стала глядеть вниз на упавший снег: то одним глазом взглянет, то повернет голову — и другим…
— Какая прелесть!.. — радовался старик.
Должно быть, убедившись, что все потеряно, ворона улетела, и снова потух старик.
— Пойдемте, — позвал я его и взял за руку.
— Лучше бы в трактир, напротив. Да вот деньги-то… — и он опять зашарил в кармане.
— Денег-то у меня тоже нет.
Я взял его за руку, и мы зашлепали по растаявшему тротуару.
— Одет-то я… Нет, не пойду! — уперся было он на лестнице.
— Да у меня отдельная комната, никого не встретим. Я отпер дверь и через пустую прихожую мимо кухни провел его к себе, усадил на диван, а сам пошел в, чулан, достал валенки-боты. По пути забежал к жене и, коротко сказав о госте, попросил приготовить поесть.
Принес, дал ему теплые носки и заставил переобуться.
Он долго противился, а когда надел, сказал:
— Вот хорошо, а то ноги заколели!
Встал, закозырился, лицо посвежело, глаза улыбались.
— Ишь ты, теперь хоть куда. Штаны-то еще новые… — и снова сел.
В это время вошла жена — он страшно сконфузился, но только на минуту.
— Алексей Кондратьевич, пойдемте закусить, — пригласила она.
С трудом, дрожащей рукой он поднял стаканчик и как-то медленно втянул в себя его содержимое. А я ему приготовил на ломтике хлеба кусок тертой с сыром селедки в уксусе и с зеленым луком. И прямо в рот сунул:
— Закусывай — трезвиловка! Он съел и повеселел:
— Вот так закуска!..
А жена ему тем временем другой такой же бутерброд приготовила.
— Не разберу, что такое, а вкусно, — похвалил он.
После второго стаканчика старик помолодел, оживился и даже два биточка съел — аппетит явился после «трезвиловки».
Разговорились. Вспоминали журналы, выставки, художников. Он взял со стола карандаш и спросил бумаги.
— Привык что-нибудь чертить, когда говорю… А то руки мешают.
Я подал ему альбом и карандаш.
Просидел у меня Алексей Кондратьевич часа два. От чая он отказался и просил было пива, но угостили его все-таки чаем с домашней наливкой, от которой он в восторг пришел.
Я предложил Алексею Кондратьевичу отдохнуть на диване и заставил его надеть мой охотничий длинный пиджак из бобрика. И хотя трудно его было уговорить, он все-таки надел, и когда я провожал старика, то был уверен, что ему в обшитых кожей валенках и в этом пиджаке и при его летнем пальто холодно не будет. В карман ему я незаметно сунул серебра.
Жена, провожая его, просила заходить не стесняясь, когда угодно. Он радостно обещал, но ни разу не зашел, — и никогда больше я его не встречал, слышал только, что старик окончательно отрущобился и никуда не показывается.
Я его видел только три раза и все три раза в конце марта, когда грачи прилетают и гнезда вьют…
В моем альбоме он нарисовал весну… избушку… лужу… и грачей…
И вспоминаю я этого большого художника и милого моему сердцу человека каждую весну, — когда грачи прилетают.
Картины Саврасова
Пейзаж 1859 года с рекой и рыбаком, это один из лучших пейзажей Саврасова, эта картина находится в Латвии, в Рижском художественном музее.
Художник путешествовал за границей: был на всемирной выставке в Лондоне, посетил Францию, Швейцарию, Германию. Написал несколько пейзажей в Швейцарии.
В поисках новых принципов пейзажа он много работал в окрестностях Москвы: в Сокольниках, Фили, Кунцево, Мазилово, Строгино, Братцево; выезжал в серные губернии России, в Поволжье.
Картины Саврасова выставлялись также на всемирных выставках — венской 1873 года и парижской 1878 года и на Всероссийской выставке в Москве в 1882 году.
А. К. Саврасов умер в возрасте 67 лет 26 сентября (8 октября) 1897 года в Москве в больнице для бедных на Хитровке. Похоронен он был на Ваганьковском кладбище.
Саврасовых в русской живописи немного… Саврасов хорош каким-то интимным, только ему свойственным восприятием природы. (И.М.Гронский)
